Я с ужасом теперь читаю сказки -
Не те, что все мы знаем с детских лет.
О, нет: живую боль - в ее огласке
Чрез страшный шорох утренних газет.

Мерещится, что вышла в круге снова
Вся нежить тех столетий темноты:
Кровь льется из Бориса Годунова,
У схваченных ломаются хребты.

Рвут крючьями язык, глаза и руки.
В разорванный живот втыкают шест,
По воздуху в ночах крадутся звуки -
Смех вора, вопль захватанных невест.

Средь бела дня - на улицах виденья,
Бормочут что-то, шепчут в пустоту,
Расстрелы тел, душ темных искривленья,
Сам дьявол на охоте. Чу! - "Ату!

Ату его! Руби его! Скорее!
Стреляй в него! Хлещи! По шее! Бей!"
Я падаю. Я стыну, цепенея.
И я их брат? И быть среди людей!

Постой. Где я? Избушка. Чьи-то ноги.
Кость человечья. Это - для Яги?
И кровь. Идут дороги всё, дороги.
А! Вот она. Кто слышит? Помоги!

Он был один из тех, на ком лежит печать
Непогасимо-яркого страданья,
Кто должен проклинать или молчать,
Когда звучат аккорды мирозданья

Средь ликов, где прозрачен каждый взгляд,
Средь ангелов, поющих светлым хором,
И вторящих свой вечный "Свят, свят, свят", -
Он вспыхнул бы и гневом, и укором.

Нет, в нем сверкал иной зловещий свет,
Как факел он горел на мрачном пире:
Где есть печаль, где стон, там правды нет,
Хотя бы красота дышала в мире.

"Ответа - сердцу, сердцу моему!"
Молил он, задыхаясь от страданья,
И демоны являлися к нему,
Чтоб говорить о тайнах мирозданья.

Он проклял Мир, и вечно-одинок,
Замкнул в душе глубокие печали,
Но в песнях он их выразить не смог,
Хоть песни победительно звучали.

И полюбил онв Мире только то,
Что замерло в отчаяньи молчанья:
Вершины гор, где не дышал никто,
Безбрежность волшебства их без названья.

Ночных светил неговорящий свет,
И между них, с их правильным узором,
Падение стремительных комет,
Провал ночей, пронзенный метеором.

Все то, что, молча, выносивсвой гнет,
Внезапной бурей грянет в миг единый,
Как чистый снег заоблачных высот
Стремится вниз - губительной лавиной